Бег спящих // Ambiguity

Начало было тут.

Мой новый адвокат – совсем не новый.
Юлия Жановна – да-да, её папу звали Жан – женщина средних лет, худая, как нож для разделки рыбы и с такими же зазубринами для распиливания костей. Впрочем, настаивать на зазубринах не буду, соглашусь на компромисс: просто говорит тихо, но резко, будто вспарывает собеседника, прежде чем выдавить икру.
По слухам, в адвокаты она пошла из Следственного Комитета. Не знаю, насколько подобное вообще возможно, разве только не по своей воле. Или наоборот – по очень сильному желанию. Но какая-то доля правды в этом есть.

Тогда Рэм Владиленович вызвал меня в кабинет и без всяких предисловий:

-В суд ты больше ни ногой. Забудь вообще ту улицу, на которой это здание. Только через неё.

И показал глазами на «рыбный нож».

-..И без блядских фокусов, - первые её слова, которые я услышал.

Она подошла вплотную так, что нас разделяла лишь заколка моего галстука:

-Мне платят за каждый час твоей свободы. А за каждый час в тюрьме – в два раза больше, но только первые три месяца. Мне выгодно, что б пару раз в сезон тебя клали в «конверт». Да только ты не выдержишь.

-Вот и прекрасно! – подытожил Рэм. - Я вижу, вы поладите!

Потом, остыв и успокоившись, я понял – всё к тому и шло: стар уже стал, поглупел. А фирма рисковать не может. С каждым выигранным делом, вероятность громкого провала увеличивается. И даже если математика такое отрицает, то по жизни всем понятно : громкость провала складывается из силы предыдущих успехов. Зачем так рисковать? Лучше уйти "на пике славы", как в книге, где последняя страница пустая и сверху заголовок «Для заметок" - но кто же решиться дописать?

У Юлии свой стиль. Она не «забивает гвозди в крышку». Она заваривает саркофаг аккуратным швом плазменной горелки. В ближайшие пять тысяч лет – не выбраться.
Я так не умею.
Для меня работа – это всё же игра.
А для неё игра – всегда работа.
А ещё слухи ползут, будто она содержит самую густую сеть осведомителей. Тоже, наверное, сказки. Но иной раз её «знание клиента» даёт повод в это верить.

-Это только лохи блажат : «Чем раньше адвокат введён в процесс, тем лучше». Ты для меня – и есть «процесс», из которого я не выхожу.

Ну, ладно, если так. В душе то я конечно против. Но меня ведь не спрашивают. А с годами – привыкаешь. Ко всему привыкаешь, даже к тому, что из тебя кто-то «не выходит».
Согласитесь, в этом что-то есть. Привыкаешь.

Так, в силу привычки, я практически без всякого волнения воспринял её звонок вечером, по пути из университета:

-Домой едешь?

-Да.

-У тебя в подъезде «двухсотая».

-Не понял?

-Соседка твоя, практически без головы.

-Понял. И что теперь?

-Ничего. Езжай, не дёргайся.

-Не понял?

-Спросят – ответишь. Скажешь – что знаешь. Слава Богу – ты ничего не знаешь. "Сотрудничай", короче.

-Понял.

-У тебя родичи с немцами воевали?

-Не понял?

-Ну ленточки на антеннках…, «Спасибо деду за победу!»…

-А-а-а.. Ну да. Отец, оба деда. До Берлина дошли.

-Вот так и скажешь - «до Берлина».

-Это важно?

-Да. В Берлине противотанковыми ружьями уже не пользовались.

-Не понял?

-Тебе и не надо. Сам увидишь.

-Меня могут задержать?

-Нет. Дебил в балласте им не нужен.

-Почему уже «дебил»?

-Потому что начинаешь рабочий день, шатаясь по квартирам без минуты покойников.

-Я не заходил в квартиру.

-Консьержка вашего дома другого мнения.

-Консьержка видит только лестничную площадку. Я порог не переступал. В квартиру Памела одна вошла.

-Кто такая Памела?

-Кошка. Мерзка сиамская порода. Умная тварь.

-Хорошо, если ты мне сейчас врёшь. Это удвоит мой заработок.

-Я не вру.

-Следки, пока мы тут с тобой разговариваем, твои тапки рисуют.

-Не понял?

-Ну, если ты мне врёшь, то в протоколе останется твой ботинок.

-Придётся тебе умерить аппетит –я не вру. В квартире нужна была кошка. Я привёл кошку и отправился на работу. А что, Памела прострелила голову хозяйке из противотанкового ружья, времён обороны Сталинграда – так пусть с неё и спрашивают. Тварь умная – отвертится.

-Так, всё. У меня звонок по второй линии. Завтра в офисе обсудим.

«…Убейте её!...»
Откуда этот голос?
Он исходит изнутри.
Пустота. И только этот голос.
Нет, ещё есть я.
Я – это и есть пустота.
И в ней носится голос.
«…Убейте её!...»
Тихий, вкрадчивый голос.
Доброжелательная интонация, от которой стынет кровь.
Я даже знаю о ком речь, хотя сейчас это вне пустоты.
Вне пустоты есть что-то.
Возможно – это мир.
Возможно – это я.
Возможно – невозможное.
Но голос прилетел оттуда, прорвался в пустоту и многократно отражается теперь от стенок, словно в «абсолютно черном теле», не имея выхода.
«..Убейте…»

Там есть Инга.
Она осталась на шезлонге. Её нагота едва прикрыта полотенцем… набухающем кровью.
Бред. Вот это – точно бред. Из какого-то бульварного чтива.
Голос – реальность. А дальше – фантазия.
Сейчас мне нужны только факты.
Инга осталась на шезлонге… А я – отправился в Фордэм.
И теперь - пустота.
Вот так правильно.
Немного для начала. Но факты надёжные.
Увы – немного…
Рухнул карточный домик, масти спутались.
Но я – не пустота.
Просто надо восстановить порядок. Это не игрушечный «домик». Эти мысли – я их строю всю жизнь. А пустота – это нехорошо. Это неправильно.
Пусть убьют кого-то другого.
Пусть...
Пусть.

Тогда голос превращается в женщину.
Худощавая женщина, хозяйка кабинета, о чём-то тихо говорит по мобильнику, стоя у окна. Речь её едва слышна и практически неразличима, фигура неподвижна, словно вырезана из дерева. Лишь изредка поднимаются пальцы левой руки, что бы слегка коснуться портьеры.
Мы стоим с Костей молча ждём у двери. Наконец телефонный разговор завершается и женщина обращает свой взор в мою сторону:

-Так значит, это ты покупаешь табак?

-Они покупают, мэм, - Костя отвечает за меня. – Они всё покупают. На ближайшие пять лет…

И он безнадёжно разводит руками.

Женщина садится на край стола и с минуту меня разглядывает.
Вот откуда во мне этот холод. Я постарел лет на пять, а может и больше от этого взгляда. Потом было ещё что-то. Удар… или укол… наверняка что-то было. Но пустота влилась в меня именно в эту минуту. Это точно. Ошибка исключена. Ещё один надёжный факт.

В конце женщина смотрела уже сквозь меня, словно в проём в стене. Будто раздвинулась занавесь сцены и за ней декорации, актёры суетятся в последних приготовлениях…

-«Они..», - взгляд её снова вернулся в кабинет. … «они..» это не оправдание.

До чего ж она медленно говорит. Теперь я понял, почему нельзя было разобрать её речь по телефону. Этот тягучий, словно застывающее стекло, темп речи, на слух он не воспринимается. Мы, живые люди , так не говорим. Никто так не говорит. К нему невозможно привыкнуть.

-Андрианопулос хочет продать одну войну по цене двух, – мне показалось, что я не доживу до конца этой фразы, но женщина продолжала и я стал мало-по-малу привыкать, – Это – жадность. Грех. Алчность. Он должен понять это.

-Но как? – Костя снова разводит руки.

-Не важно. Но он меняется. Он отдаляется от Спасения. Его месть перерождается в сребролюбие. Мы не можем равнодушно взирать на жатву Диавола. Что вы хотите?

Теперь её взгляд сосредоточен на моей переносице.

-Всё.

Я почувствовал облегчение, сказав это.
Я почувствовал, как пустота, влившись в меня, вытеснила остатки воздуха с этим словом. Так наверное чувствую себя самоубийцы, шагая с моста.

-Мы хотим всё.

-На пять лет,- примирительным тоном добавил Костя.

-Для начала. - подтверждаю я.

Зрачки женщины расширились, словно вспыхнули и на лице появилась тень чего-то подобного усмешке.

-Вы покупаете пять тысяч мёртвых американцев, в обмен на пять тысяч своих…

-Качество гарантировано. В Чечне мы стрелять научились. Но любой ваш инспектор получит неограниченный доступ.

Я не стал продолжать, потому что видел – она не слушает. Она разглядывает мой мозг, ей не интересны слова. Что она ищет?...
Что она ищет?
Пауза затянулась. И даже Костя практически не дышал.
Внезапно взгляд женщины погас и зрачки сузились.

-Убейте её.

Вот этот голос!
Я его вспомнил. Это были её слова, которые разорвали меня изнутри. Пустота захлопнула дверь и, гремя засовами, опечатала выход.
Костя вздрогнул.

-Да, мэм. Конечно. Технически она мертва. Была официальная экспертиза и эксгумация : дочь Ратко Младича застрелилась из отцовского пистолета.

-Я видела греческий флаг над Сребреницей. И допускала «техническую смерть» ради мести. Теперь баланс нарушен. Это , - и её зрачки на секунду снова расширились , - больше чем месть. Это жатва.

-Впредь такого не повторится, мэм. Операцию в Косово проведёт частная армия. Это новая технология…

-Не отдавай себя заблуждению , брат мой! – мне показалось, женщина впервые, повысила голос. Он был по-прежнему тихий и вкрадчивый, но теперь резал больнее, – Лишь Орден имеет благословение Господа решать, что стадо сочтёт «новой технологией», а чего не заметит. – она аккуратно задвинула антеннку мобильного телефона в корпус, - Только Орден. Никто более. Мы четыреста лет без устали служим эту тяжкую службу, потому что лишь нам даны силы.

И помолчав, пару мгновений , примирительно продолжила.

-Курия пристально наблюдает за успехами брата Эдварда. Он добрый христианин и оберегаем Десницею. Но Папа молится в ожидании знамения.

-Может она – это оно?

-Она – язычница! – голос женщины снова стал резким. – Воля Господа была вложить в этот сосуд новое знание. Но душа – во власти Диавола. Убейте её!

-Но знание, что она несёт – укрепляет волю в сражении.

-Это знание не для солдат. Им Господь послал храбрость. … И Эдварда. А знание в неумелых руках вредит Вере.

-Будет исполнено мэм. «Магеллан» на подходе к Исландии. Через две недели – первая казнь.

-Я помню.

-Но..

-Что?

-Но братья утомлены ожиданием, их вера нуждается в укреплении.

-Послушайте!. Она совершила тяжкий грех. Управлять биологическим возрастом человека – значит заявить себя божьим посредником. Это смертный грех – отнимать у людей страх перед смертью! Это вечное заточение души в бренном теле, навлекая гнев Божий.

-Но мы делали это прежде.

-Только старение. Убыстрять старость – на то есть высшая воля. Оборачивать вспять – значит идти против.

-Это произошло неумышленно… - голос Кости слегка задрожал, - Открытие случилось в душевном смятении, без наставника… Она - неразумное дитя.

-Покаяния не состоялось! Греховное знание в руках Диавола! И демоны его повсюду.

-В её промысле молодость неотвратима. Безостановочное омоложение губит бренное тело, упираясь в точку зачатия.

-Сама мысль о таком – святотатство!

-Но это ведь тоже смерть. Живя обычным путём, в постоянном движении от молодости к старости, человек погибает от исчерпания сил. А в обратном процессе – он приходит в начальную точку, и там его тоже нет.

-Это святотатство! В обратном процессе, человек знает отпущенный срок! Знает то, что дано знать лишь Господу Богу! И придя к этому сроку с пустой оболочкой, отвергает дар Божий – Душу бессмертную, что дана ему вместе с жизнью! Это тягчайший грех из всех, что возможны и мыслимы. Это грех не может быть пред Вратами! Вы нарушаете Клятву, брат мой! Вы - нарушаете!!

Костя опустил голову так, что мне стала видна строчка на внутренней стороне воротника.

-Мы полностью уничтожили белградскую лабораторию. Все души грешников освобождены, - произнёс он почти шёпотом, глядя в пол.

-Кроме одной!

-Да мэм. Мы с горечью это видим, и молимся за неё. Но мы молимся так же, что бы она отдала это знание в надёжные руки братства.

-Усердней молитесь! Усерднее!

Слова
ambiguity - двусмысленность, неопределенность, неясность
suspense - неизвестность, нерешенность
laxity- слабость, распущенность, расхлябанность, вялость, небрежность

. . . . . . . . . . . .

Деньги – сильнейший афродизиак.
В тысячи крат сильней приворотов и снадобья.
Привыкание, отвыкание - тут как наркотик : кто-то подсаживается на всю жизнь, другому – вообще ничего. Но вот это ощущение, что ты можешь купить любой грех, любой запрет… Да что там «купить»… Деньги открывают сознание того, что «греховность плода» - это способ сохранить его пока ты идёшь с деньгами. «Запрет» - это для других…, чтоб сохранить для тебя.
Мир совсем не тот, каким мы его видим, с пустыми карманами.
Он вообще другой.
И мы в нём другие.
Мы хотим любить, и владеть , и отдаваться.
Меняться мы тоже хотим.
Неудержимо, безостановочно.
Нас раздражает вчерашнее.
Вчерашние вещи, слова, идеи…
Особенно идеи!
И вчерашние женщины.
Собственное вчерашнее тело – первое, от чего хочется избавиться в присутствии денег.
Миллионы людей, испытавших удар деньгами, рано или поздно соприкасаются с суицидальными мыслями. Не представляю, как они выживают вообще.
И конечно оргазм.
Оргазм и либидо в одном акте, дрожь переходящая в эпилепсию: «Я хочу – я могу – я снова хочу – и могу бесконечно….»
На самом деле, за деньги мы покупаем только болезни и смерть. Это то, что остаётся после раздела имущества среди всех претендующих…
Можно покупать женщин, но однообразие быстро надоедает, со временем приходит понимание, что это болезнь.
Вот собственно и всё.

Инга –дьявол во плоти моего кошмара неистраченных денег.
Я чувствовал, что она меня ненавидит.
И даже подозревал – за что (как потом выяснилось – заблуждался).
В ней было всё, что мне противно: пустота, надменность, и то что она видит меня насквозь…
И её беспрерывное пьянство.
И это стервозное тело, гибкое словно плеть, в каждой складке кожи, каждой линии, волоске которого читался безудержный разврат. И этот взгляд с поволокой, словно запойный, пресыщенный, но готовый снова .. опять…
Я ненавидел её каждой клеткой своего организма, осознавая – как её хочу.
Это был тот самый Запретный Плод, вожделение которого удерживает от самоубийства.
Взять? Удержаться? Взять?.. Что сильней?
И ты тянешь с решением, смакуя вечность, не рвёшь его, не потому что не дотянуться, а лишь осознавая - что наступит потом.
Пустота.
Кошмар тупика безысходности.
Вечный Мрак.
Память…

… память не любит больных мест.
Она, как либидо, тянется к отторгающему, противоположному, несовместимому с жизнью и почти прикоснувшись – уклоняется, убегает, ныряет назад , в глубь причинно-следственной логики, пытается там укрепить основания безальтернативности произошедшего: «Я – не виноват!.. Оно – само!.. Я уже не мог ни на что повлиять! И вообще, я – не я».
Вот что ищет память.
Вот почему «вспоминая про 90-е», люди не хотят говорить о «90-х», а идут куда-то в дебри, вглубь десятилетий, веков… в надежде там обнаружить свою потерянную индульгенцию: «Я – не я! Оно – само…»

Ледяной потолок над моей головой… Голос той женщины в полумраке : «Убейте…»
Это прочно связанные вещи. Я знаю. Но моя память не хочет об этом. Она убегает, как может дальше. На день-два назад. Или неделю. В поисках места, с которого можно уверенно говорить : «Обстоятельства решали всё за меня».
Да, именно эти слова нужны сейчас моей памяти.

Тогда, две недели назад, яхта «Пандора» ещё стояла у пирса в Олбани, завершились последние приготовления к отходу, и Андрианопулос устроил небольшой субботний ужин по случаю этого события.

-Обстоятельства решили всё за меня. Ну а я, пригласил вас, джентльмены, что бы обсудить перспективы..

Хичкок – грек.
Не тот, не настоящий. Тот Хичкок – англичанин. Хотя и он похож был на грека.
Макариос Андрианополус – с таким именем он не может быть адыгеец. И даже ингуш.
Только грек.
Хотя и «Хичкок».
И манеры и темперамент… Пусть он его прячет.. Глаза полуприкрыты, речь нарочито надменная, неторопливая. И только это нервное пощёлкивание пальцами, вместо пауз, словно зовёт нерасторопного официанта:

-Наши русские…, - щёлк-щёлк..

-Партнёры, - подсказывает Хоутс.

-Да. Эдвард прав. Партнёры.

При этих словах, он смотрит отнюдь не на нас. Мы напротив. Длинный обеденный стол в каюткомпании на двенадцать персон. Я , Рэм и Костя – напротив Хичкока, но смотрит он на графинчик «Метаксы». Потому что грек. Молится он на него, может быть. Или вдыхает фен-шуй. Греку с «Метаксой» перед глазами возможно спокойнее видится мир, даже если напротив него трое русских.

-Наши русские партнёры сделали нам предложение…,- щёлк-щёлк.

-..от которого мы не можем отказаться,- снова помогает Хоутс.

Но Макариос не стал повторять в след за Хоутсом. Он молча плеснул из графинчика бренди в стакан и принялся не спеша гонять жидкость по стенкам.
Наступила тишина.

Я хорошо запомнил эту тишину. Всё другое, вязко и мутно. Память, словно корова на льду, пытается найти ориентир и равновесие, но сделав шаг, поскользнувшись с грохотом , судорожно теребя копытами, валится на стылую твердь, отдаваясь болью по рёбрам. И всё с начала – вставать, вспоминать, искать ориентиры…
Но это тишину я помню отчётливо.
Это точка «зеро».
Начальная точка отсчёта.
До неё – можно было свалить.
Спрыгнуть за борт или изобразить эпилепсию:
«А!-А!-А! да-да-да! У меня трясучка!»
Можно было бы обкуриться, обдолбиться, наширять сверх обычного дури… Ну ничего.. Ну поколбасило бы.. Ну повалялса бы с пеной у рта..
Главное – невменяемость. Полная и бесповоротная.
«Я ничего не слышал!.. Ничего не знаю!.. Спросите у корабельного кока!»
Пока была тишина.
Пока шли эти секунды. Последние секунды. Доли секунд, мгновения.
Пока бренди плескался по стенкам стакана, а Хичкок, вероятно, подбирал слова.
Пауза завершилась, он сделал глоток.

-Наши русские партнёры сдают нам в аренду свои плантации табака…

И стакан с тихим стуком опустился на стол.

-.. на пять лет…- для убедительности Макариос поднял растопыренную пятерню. – Пять. До 2000-го года включительно.

-Это сколько?

Кроме нас за столом ещё четверо.
Двоих я видел в газетах. А парочку жизнерадостных пенсионеров – чистеньких, как божие одуванчики – впервые.
И вот один «одуванчик» захотел уточнить. Увы, похоже, что он слегка простудился, говорит «в нос». Из-за этого , жизнерадостности в репликах несколько меньше.
Рэм Владиленович, отложил в сторону вилку:

-Ну, в Чечне у нас три месяца «мир», стало быть все потери теперь небоевые. В основном бригады работают на Урале, в Сибири и во Владивостоке. Нынешний темп урожая – пять ящиков в год. Это нормальный стабильный темп – всех устраивает, всё отрегулировано.

-Пять ящиков, по двести в каждом, выходит – одна тыща листов табака. Верно?, - «одуванчик» поправляет салфетку на шортах.

-И так пять лет подряд, - кивает Рем Владеленович.

-Пять тысяч листов, - вторит ему «одуванчик» - вы отдаёте нам пять тысяч листов?

-У них…, - щёлк-щёлк , Хичкок снова борется с греческим темпераментом.

-Приватизация, - как обычно выручает Хоутс.

-У них «фонтан дури» сейчас, короче , - я понимаю, что Макариусу выговорить слово «приватизация» затруднительно. – Им по зарез нужны подставные оффшоры, зиц-директоры, несуществующие поручители по кредитам, доверенные лица на мёртвых родственников.. Там какой-то кошмар вообще, в этой России. Мы на выборы Ельцина истратили весь наш резервный запас ! Я уже почти нищий!! Я …, - щёлк-щёлк..

-Банкрот.

-Нет, Эдвард. Я – покойник! А банкротами будете вы все, если Борис Николаевич склеет пальцы.

-…Ласты.

-А что у него с пальцами?

-В детстве гранату хотел разобрать.

-Ну, тогда – ласты. Шунтирование в ноябре. И всё это катится прахом если мы поставили на хромую рикшу!

-..Лошадь.

-А рикша – что?

-Рикша – человек.

-А! Ну да. Ельцин – конь. Да. Помню, мне так и говорили.

-Но у нас есть много прекрасных проектов, -умиротворяет его «одуванчик». – Мы близки на Балканах. Очень хорошо всё в Корее.

-Сегодня – мы близки. А завтра будут – они, - Хичкок кивает на… «Метаксу». – и наша «близость» превратиться в адюльтер.

-Устрицы – чудесные, джентльмены! Просто восхитительные! - подаёт голос Костя.

Наступает тишина.

Чёртовы устрицы. Скользкие...
И память снова, не удержавшись на скользком, падает. Только теперь я обнаруживаю, что рёбра болят сами по себе. Это не память. Это что-то другое. Разлепляю глаза. Потолок покрыт инеем. Мелкие ледяные иголки, нити, словно искусственный мех.
Глаза опять закрываются. Сами. Я ничего не могу с этим поделать. Мои собственные глаза меня не слушают – творят, что хотят.
Остаётся память и устрицы. Противные, скользкие.. Но кроме них – ничего, так что выбора нет.

-Устрицы – чудесные, джентльмены! Просто восхитительные! - подаёт голос Костя.
В наступившей тишине слышно, как ловко он орудует устричным ножом, держа его словно финку. И эта неизменная улыбка счастливого идиота. Убил бы…

-Костя! Двенадцатая уже! В тебе сейчас цинка на полноценный гроб, - меня раздражает его лучезарность, не могу удержаться.

-Он к фестивалю готовится!, - Хичкок широко выпучивает глаза, словно Костя перебил его ставку.

-Я просто люблю марен-олерон. И мне…,- Костя втыкает финку в очередную раковину . Хрясь! - .. разрешено.

-А что Кольвенбах даже на устрицы выписывает разрешения?

-Не отвлекайтесь, джентльмены. У нас пока ещё есть маленькая проблемка, - Костя кладёт пустую раковину на лёд и обводит финкой вокруг стола - Орден вот это всё пока что не одобряет… Не считая устриц, конечно.

-А ничего «этого» пока и нет, - возражает «одуванчик». – Предложение заманчивое, но не очевидное. И мы ещё не поняли – что в замен?

-Взамен они хотят всё, что южней мексиканской границы. – Хичкок снова закатил глаза под веки.

-Границей с Гватемалой или границей с Техасом?

-Вообще-то Техас они тоже хотят…

-Мы считаем это справедливо, доверительно и по добрососедски, - Рем сгребает салат в свою тарелку. – Зачем вообще вам сдался Техас? Там ведь в ближайшие пять лет всё будет тихо и чисто. Благодать и покой.

-Нам президент оттуда вытаскивать через пять лет!, - «одуванчик» сморкается в бумажную салфетку и швыряет за борт.

-Ну вот и прекрасно! У вас – чёткие планы. Давайте распишем всё по часам, - глаза Рэма блеснули ехидным огоньком.

-Распишем - распишем… только ваши планы понять бы, - похоже, что жизнерадостные дедушки тут главные консерваторы.

-Т-та-а-а… там всё как у всех: все хотят жить,- Хичкок снова выпучивает глаза. – Времена нынче трудные, покойников на всех не хватает. В любом случае, следующий раз такое окно возможностей возникнет не скоро. Пять тысяч добропорядочных советских граждан…

-…бывших советских, - не унимается «одуванчик»

-Советских «бывших» не бывает, тем более мёртвых, - парирует Хичкок – «пять тысяч бывших советских граждан» - это хороший актив. Это практически, по паритету – один к трём, если менять скажем «Газпром» на «Локхид». Я наконец-то рассчитаюсь с долгами.

-Скажи проще – взятки разучился давать.

-Взятки в России – неблагодарное дело. Это бизнес для дураков, - Хичкок снова закатывает глаза под веки.

-Он прав, прав..- поддакивает Рэм. – Нам коррупция не нужна. Это – нехорошо. Мы – открыты для диалога.

Мне захотелось курить… и отлить, а вот знать чем закончится спор, мне почему-то расхотелось.
Но вставать из-за стало раньше старших – мне не по-рангу. Терплю. Сижу. Жду…

-Послушайте, Макариос, друг мой любезный – вступает в разговор второй «одуванчик». - А сколько вообще нынче у нас этих…, - он делает небрежный жест – ну вы поняли?

-Поток небольшой. Главное «точно и вовремя». – Макариос снова выпучивает глаза

-Я не про «поток». Я вообще.

-У меня – вы всё знаете. В Калифорнии чуть по-меньше. Ну в Заливе есть, На Филипинах… Я думаю, сейчас, если собрать все доверенности, миром управляет примерно 30-40 тысяч покойников. Не считая политиков, конечно - те трупами родились. Да.. Не более пятидесяти тысяч. Этого достаточно на все двести стран.

-Это – бардак!, – снова Костя со своей полнозубой улыбкой. – Бардак.. Вы зарвались, джентльмены, заигрались. У вас в «Боинге» блокирующие пакет акций принадлежит трастовой компании, директор которой получил доверенность в 1914 году. Тогда «Боинга» не было!

-Но человек же был? – Хичкок снова закатил глаза.

-…тысяча восемьсот тридцатого от роду?!! Он что у вас – вечный? Или вы его тоже заморозили на «Магеллане»?

-Костя! Не кипятись…,- примирительно вступается Рэм. – И никакого «Магеллана» не существует.

-Бред, какой-то. Вы там в Ордене потребляете слишком много устриц. Избыток либидо давит монахам на мозг, – вступает в полемику первый «одуванчик» безнадёжно гнусавя. – Никакого «Магеллана» не существует. А ошибки случаются. Да. Ну мы исправим. Технология совершенствуется, прогресс идёт.

-Технология?! Да вы просто потеряли контроль!

-Срывы бывают. Да. Ну ничего.. Будет вторая война в Заливе – мы всё наверстаем.

Костя, впервые за вечер поморщился.

-«Война», «война»… Как вы уже достали с вашей войной. Все эти голливудские фокусы – шмокусы, показуха на камеру. Почему нельзя убивать людей тихо, без шума, просто во сне? Не так ведь много то надо…

-Ну погоди «во сне» - Хичкок наливает «метаксу» . – Во сне нельзя. Война предоплачена, все телеканалы расписаны. Какой там нафик "сон"?…

-Вот что я вам скажу, - Костина улыбка вернулась на место. – вы так ещё поваляете тут дурака. А кончится тем, что придётся сносить небоскрёбы, - и он рассек воздух «финкой» - самолётами. Вот прямо «на камеру», для хорошей телекартинки. Ещё вспомните мои слова.

Всё. Я больше не могу тут сидеть – мочевой пузырь протестует. Лёгкие требуют курева.
Отправляюсь в каюту за табаком .
В свою каюту…
Я хорошо помню, как накрошил сухих листьев. Как набил.
Как пятился в туалет, пуская колечки дыма.
Паровозик едет в депо-о-о-о…
Чух-чух-чух… Пых-пых-пых…
Ту-ту-у-у… Пыщ-щ-щ-щ-щ-щ-щ…
Хорошо-о-о…

Завтра уходим на север.
Уходим на север.
Завтра гренландские льды.
Тру-ля-ля…

Не миновать, но я верю,
Я верю…
На веки моя будешь ты..
Ля-ля-ля….

-Устрицы отвратительные, правда? – голос Инги мне показался миражом.
-Что ты здесь делаешь, в темноте?! – я торопливо застёгиваю штаны и нащупываю выключатель.
-Я заблудилась.
-Каюта закрыта на ключ.
-Замки везде одинаковы, ты разве не знал? На время ремонта на всех дверях мастер-ключ.

Инга водит плечами из стороны в сторону, подбрасывая грудью висящий на цепочке ключ, будто мячик.

-И ты, идя по коридору, открывала каждую каюту?
-Д-да-а-а… Я же дизайнер. Мне везде предстоит поменять интерьер.
-Нынче дизайнеры разглядывают интерьер в темноте?
-Это первое правило хорошего дизайна – интерьер должен быть замечателен в полном мраке.

При этих словах, она берёт меня за воротник и мне в нос ударяет едкий запах перегара…

Едкий запах перегара. Спирта. Бензина.., Карболки.. Запах больницы? Больничных полов? Какого-то мыла, которым всё это моют? Снова память не удержалась, упала, барахтается…Я снова пытаюсь открыть глаза.. Рёбра болят – это мы уже проходили. Но глаза открылись. Глаза мне подчиняются. И запах. Спирта, бензина, карболки, … запах больничной палаты с ледяным потолком… Иней, кристаллики льда, тонкими иглами, словно искусственный мех …
Я был прав – Инга не дизайнер.
Ну, то есть дизайнер, конечно, но на «Пандоре» она не за этим.

Продолжение следует
Начало ,Часть 1 ,Часть 2, Часть3